Неточные совпадения
И хорошо знакомы похожие друг на друга, как спички,
русские люди, тепло, по-осеннему, одетые, поспешно шагающие в казенную палату, окружный
суд, земскую управу и прочие учреждения, серые гимназисты, зеленоватые реалисты, шоколадные гимназистки, озорниковатые ученики городских школ.
За кофе читал газеты. Корректно ворчали «
Русские ведомости», осторожно ликовало «Новое время», в «
Русском слове» отрывисто, как лает старый пес, знаменитый фельетонист скучно упражнялся в острословии, а на второй полосе подсчитано было количество повешенных по приговорам военно-полевых
судов. Вешали ежедневно и усердно.
— Никто не может понять этого! — закричал Лютов. — Никто! Вся эта европейская мордва никогда не поймет
русского дьякона Егора Ипатьевского, который отдан под
суд за кощунство и богохульство из любви к богу! Не может!
Наконец, сам адмирал на самодельной шкуне «Хеда», с остальною партиею около сорока человек, прибыл тоже, едва избежав погони английского военного
судна, в устья Амура и по этой реке поднялся вверх до
русского поста Усть-Стрелки, на слиянии Шилки и Аргуни, и достиг Петербурга.
Вчера, 17-го, какая встреча: обедаем; говорят, шкуна какая-то видна. Велено поднять флаг и выпалить из пушки. Она подняла наш флаг. Браво! Шкуна «Восток» идет к нам с вестями из Европы, с письмами… Все ожило. Через час мы читали газеты, знали все, что случилось в Европе по март. Пошли толки, рассуждения, ожидания. Нашим
судам велено идти к
русским берегам. Что-то будет? Скорей бы добраться: всего двести пятьдесят миль осталось до места, где предположено ждать дальнейших приказаний.
В этой мере начальства кроется глубокий расчет — и уже зародыш не Европы в Азии, а
русский, самобытный пример цивилизации, которому не худо бы поучиться некоторым европейским
судам, плавающим от Ост-Индии до Китая и обратно.
К ним заходили японские
суда и очень редко —
русские.
В самом углу залива находится
русское селение, называвшееся ранее постом Ольги. Первой постройкой, которая появилась здесь в 1854 году, была матросская казарма. В 1878 году сюда приехали лесничий и фельдшер, а до того времени местный пристав исполнял их обязанности: он был и учителем, и врачом, чинил
суд и расправу.
Во время крымской кампании несколько английских
судов преследовали
русский военный корабль.
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить студентам
суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции явился инспектор,
русской службы майор и французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке — меня взять и свести в карцер. Часть студентов пошла провожать, на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад, студенты не шли.
«Устава», по которой приговоры
русских и сибирских
судов приводятся в исполнение на месте ссылки.
Бошняк пишет, между прочим, в своих записках, что, разузнавая постоянно, нет ли где-нибудь на острове поселившихся
русских, он узнал от туземцев в селении Танги следующее: лет 35 или 40 назад у восточного берега разбилось какое-то
судно, экипаж спасся, выстроил себе дом, а через несколько времени и
судно; на этом
судне неизвестные люди через Лаперузов пролив прошли в Татарский и здесь опять потерпели крушение близ села Мгачи, и на этот раз спасся только один человек, который называл себя Кемцем.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность
русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под
судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых
русских помещиков.
Я, когда вышел из университета, то много занимался
русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил
суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
— Может быть, — продолжал Вихров, — но все-таки наш идеал царя мне кажется лучше, чем был он на Западе: там, во всех их старых легендах, их кениг — непременно храбрейший витязь, который всех сильней, больше всех может выпить, съесть; у нас же, напротив, наш любимый князь — князь ласковый, к которому потому и сошлись все богатыри земли
русской, — князь в совете мудрый, на
суде правый.
— Я знаю, вашим превосходительствам угодно, вероятно, сказать, что в последнее время
русская печать в особенности настаивала на том, чтоб всех
русских жарили по
суду 35.
Одно только смущало: ни в одной газете не упоминалось ни о том, какого рода процедура будет сопровождать предание
суду, ни о том, будет ли это
суд, свойственный всем
русским гражданам, или какой-нибудь экстраординарный, свойственный одной литературе, ни о том, наконец, какого рода скорпионами будет этот
суд вооружен.
Мне нравился молодой задор
русских газет, которые в один голос предвещали конец административному произволу и громко призывали на печать кары
суда.
Тем не менее покуда я жил в Интерлакене и находился под живым впечатлением газетных восторгов, то я ничего другого не желал, кроме наслаждения быть отданным под
суд. Но для того, чтоб это было действительное наслаждение, а не перифраза исконного
русского озорства, представлялось бы, по мнению моему, небесполезным обставить это дело некоторыми иллюзиями, которые прямо засвидетельствовали бы, что отныне воистину никаких препон к размножению быстрых разумом Невтонов полагаемо не будет. А именно...
О,
русский мальчик! может быть, я скучноговорю, но лучше пусть буду я говорить скучно, нежели вести веселый разговор и в то же время чувствовать, что нахожусь под следствием и
судом!
Хотя поток времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся, на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам
русской литературы, беру на себя смелость представить на ваш образованный
суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника Московского университета и моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
Ездят теперь по святой Руси их дьявольские, кровоядные полки с метлами да с песьими головами; топчут правду, выметают не измену, но честь
русскую; грызут не врагов государевых, а верных слуг его, и нет на них нигде ни
суда, ни расправы!
Пока ты жив, уста народа
русского запечатаны страхом; но минует твое зверское царенье, и останется на земле лишь память дел твоих, и перейдет твое имя от потомков к потомкам на вечное проклятие, доколе не настанет Страшный
суд господень!
То же с судьями и прокурорами: судьи, обязанные судить и приговаривать преступников, ведут заседания так, чтобы оправдывать их, так что правительство
русское, для осуждения тех лиц, которых ему нужно осудить, уже никогда не подвергает их обыкновенным
судам, а передает так называемому военному
суду, представляющему только подобие
суда.
— Самое же главнейшее и обидное, — продолжал Тиунов, отчётливо, раздельно, точно он свидетельствовал на
суде, — и самое опасное то, что всё это есть тонкая интрига со стороны чужеродных людей: заметивши в
русских мелких людях ихнюю склонность к мечтанию и пользуясь стеснённым положением их жизни, хитрые люди внушают самое несбыточное, чтобы сразу солидный народ и начальство видели, сколь все запросы невозможны и даже безумны.
Пора наконец убедиться, что наше время — не время широких задач и что тот, кто, подобно автору почтенного рассуждения:"
Русский романс: Чижик! чижик! где ты был? — перед
судом здравой критики", сумел прийти к разрешению своей скромной задачи — тот сделал гораздо более, нежели все совокупно взятые утописты-мечтатели, которые постановкой"широких"задач самонадеянно волнуют мир, не удовлетворяя оного".
Не было ни
судов, ни палат, ни присутствий — словом сказать, ничего, чем красна современная
русская жизнь. Была пустыня, в которой реяли децентрализованные квартальные надзиратели из знающих обстоятельства помещиков.
Петр Сергеич Болиголова, автор диссертации"
Русская песня: Чижик! чижик! где ты был? — перед
судом критики"!
Европа давно уже изменила лицо свое; одни мы,
русские, остаемся по-прежнему незыблемы, счастливы и непреоборимы… В Европе, вследствие безначалия, давно есть нечего, а у нас, по-прежнему, всего в изобилии. Идя постепенно, мы дожили до того, что даже Верхотурье увидело гласный
суд в стенах своих. Благо, Уральский хребет перейден, а там до Восточного океана уж рукой подать!
В журнале"Вестник Пенкоснимания", в статье"Вольный Союз Пенкоснимателей перед
судом общественной совести", сказано:"В сих печальных обстоятельствах какой исход предстоял для
русской литературы?
Перебирая в уме кары, которым я подлежу за то, что подвозил Шалопутова на извозчике домой, я с ужасом помышлял: ужели жестокость скорого
суда дойдет: до того, что меня засадят в уединенную комнату и под наблюдением квартального надзирателя заставят читать передовые статьи «Старейшей
Русской Пенкоснимательницы»?
Бывали ведь такие случаи, по старинной это выходит поговорке
русской: «Милость на
суде хвалится» — прекрасно-с, отлично!..
Опера-фарс «Орфей в аду», поставленная на
русской петербургской сцене зимою, предшествовавшею открытию в столице здания
суда, представляла общественное мнение одетым в ливрею, дающую ему вид часовой будки у генеральского подъезда; но близок час, когда дирекция театров должна будет сшить для актрисы Стрельской, изображающей «общественное мнение», новую одежду.
Тогда Бенни, видя, что учреждения, с которыми он имел дело по своей подсудности, неуклонно намерены трактовать его иностранцем, через что его по
суду могут выслать из России за границу, подал просьбу о дозволении ему принять
русское подданство.
Он тем больше кипятился, что в это время в России правительство уже освободило крестьян с земельными наделами, задумало дать гласный
суд и ввести другие реформы, при которых доказывать
русским людям настоятельную необходимость революции становилось день ото дня все труднее и труднее.
Его объедают, опивают, спаивают, берут с него фальшивый вексель (от которого Штольц несколько бесцеремонно, по
русским обычаям, без
суда и следствия избавляет его), разоряют его именем мужиков, дерут с него немилосердные деньги ни за что ни про что.
От
судов к бесчисленным пакгаузам и обратно по колеблющимся сходням сновали грузчики:
русские босяки, оборванные, почти оголенные, с пьяными, раздутыми лицами, смуглые турки в грязных чалмах и в широких до колен, но обтянутых вокруг голени шароварах, коренастые мускулистые персы, с волосами и ногтями, окрашенными хной в огненно-морковный цвет.
Такой вопрос очень возможен, и я, предвидя его, спешу дать мой ответ. Шерамур поставлен здесь по двум причинам: во-первых, я опасался, что без него в этой книжке не выйдет определенного числа листов, а во-вторых, если сам Шерамур не годится к праведным даже в качестве юродивого, то тут есть
русская няня, толстая баба с шнипом,
суд которой, по моему мнению, может служить выражением праведности всего нашего умного и доброго народа.
Запрещением своим лейб-цензурный аудиториат напомнил мне, что
русским пора печатать вне России, что нам нечего сказать такого, что могла бы пропустить военно-судная цензура.
Передний угол был занят множеством совершенно черных образов, а вправо и влево висели, приклеенные к стенам хлебным мякишем, известные лубочные картины: страшный
суд со множеством зеленых чертей и белых ангелов с овечьими лицами, притча о богатом я Лазаре, ступени человеческой жизни,
русский хоровод.
Но наш простой, ясный
русский ум нашел еще одно измерение и такой выход, при котором и до
суда не доходили, и не ссорились, и даже ничего не потеряли, а напротив — все свою невинность соблюли, и все себе капиталы приобрели.
Не удивительно также, что честные отцы и мужья не находят
суда на помещика благодаря прекрасному судебному устройству в России; они большею частью находятся в положении того господина Тьерселен, у которого Берье украл, по поручению Людовика XV, одиннадцатилетнюю дочь. Все эти грязные гадости возможны: стоит только вспомнить грубые и развращенные нравы части
русского дворянства, чтобы в этом убедиться. Но что касается до крестьян, то они далеко не равнодушно переносят разврат своих господ.
Таким образом, когда его призывают в свидетели, он упорно отзывается неведением, даже против самой неопровержимой очевидности. Приговор
суда не марает человека в глазах
русского народа. Ссыльные, каторжные слывут у него несчастными.
Надобно видеть
русского крестьянина перед
судом, чтобы вполне понять его положение, надобно видеть его убитое лицо, его пугливый, испытующий взор, чтобы понять, что это военнопленный перед военным советом, путник перед шайкою разбойников. С первого взгляда заметно, что жертва не имеет ни малейшего доверия к этим враждебным, безжалостным, ненасытным грабителям, которые допрашивают, терзают и обирают его. Он знает, что если у него есть деньги, то он будет прав, если нет — виноват.
Спи, стая псов!
Спи сном непробудным до страшного
суда,
Тогда воскресни и прямо в ад, изменники,
И бог на
русскую державу ополчился!
Он попустил холопей нечестивых
Торжествовать над
русскою землей.
Так, говорит,
русский купец делает, немец никогда; я, говорит, в
суд пойду.
И что видеть и слышать ему довелось:
И тот
суд, и о Боге ученье,
И в сиянье мужик, и девицы без кос —
Все приводит его к заключенью:
«Много разных бывает на свете чудес!
Я не знаю, что значит какой-то прогресс,
Но до здравого
русского веча
Вам еще, государи, далече...
— Мы
русского государства люди. Идем из Кронштадта на Дальний Восток, а зовется наше
судно «Коршуном».
Ашанин очень обрадовался и еще более обрадовался, когда недели через две ему дали знать, что
русское военное
судно пришло на рейд. В тот же день он откланялся адмиралу Бонару, простился с сожителями и, забравши свои пожитки, отправился на «Коршун».
Володя в первые минуты был ошеломлен. Эта масса
судов всевозможных стран, эти снующие пароходики и шлюпки, эта кипучая деятельность казались чем-то сказочным для
русского юноши… И это только, так сказать, у порога Лондона. Что же там, в самом Лондоне?